Пресса

Как же все замечательно просто и чисто! Пустая сцена огорожена стенками-экранами, на которых можно нарисовать плиту с дымящейся кастрюлей, поселить двойника героини или поиграть в театр теней.


Хотя (по тексту Дороты Масловской) действие происходит в тесной, чудовищно захламленной квартире. Там, между дверью, за которой расположена помойка, и дверью, за которой слышен шум сливного бачка, живут мать, дочь и бабушка. У бабушки и внучки одинаковые косички и вообще они очень похожи, только одна катается в инвалидном кресле (и, возможно, погибла во время войны), а другая в кроссовках с колесиками (и, возможно, вообще не рождалась). Мать (тоже не вполне уверенная в своем праве на существование) хлопочет у плиты, увлеченно читает найденный на помойке глянцевый журнал за прошлый год и пьет чай с соседкой, настолько полной, что ей стыдно выходить на улицу и засорять чужое поле зрения, а когда она садится на стул, уровень всех предметов в квартире поднимается на несколько сантиметров.


Но стыдится не только соседка, стыдятся все. Главным образом того, что они поляки и засоряют поле зрения других народов. Вот раньше (давно, до войны) благословенное было время: все люди на земле были поляками, Кшиштоф Колумб открыл Америку, а потом получилось так, что поляки остались в Польше (где грязно, бедно и неустроенно), а во всех других частях света (где чисто и богато) появились разные англичане и французы и стали говорить на непонятных языках.


Какая-то знакомая история об уязвленном национальном самолюбии, вам не кажется? Только поляки напутали: как известно, вся цивилизация вышла из Великой Руси, а потом набежали инородцы, переврали историю и даже подвергают сомнению тот факт, что Россия — родина слонов, шахмат и караоке. Вот бы кто-нибудь позвал на сцену академика Фоменко, он бы как дважды два математически доказал, что Колумба звали не Кшиштоф, а Кирилл и Мефодий.


Вероятно, привычка к самоуничижению и при этом в высшей степени мечтательный образ мысли о своем вселенском предназначении свойственны всем братьям-славянам. Только мы убийственно серьезны, а веселая и злая Дорота Масловская точно подмечает, как обе крайности выдавливают из сознания скучную реальность: обустраивать ее всем недосуг, мифологизировать гораздо увлекательнее. Поэтому речь, а следом и жизнь персонажей приобретает катастрофически сослагательное наклонение. Например, беспокойное женское семейство мешает соседу, считающему себя писателем, сочинять сценарий к фильму, который получил (бы) массу престижных призов. (Кстати, верю. Фабула несозданного шедевра прилагается: фильм представляет собой такую душераздирающую историю деградации простой рабочей семьи, что я прямо вижу, как его награждают на «Кинотавре».)


А говорят в пьесе так: «Сейчас я пойду в свою отдельную комнату, которой у меня нет», «Сейчас я прочитаю гороскоп о том, что со мной не случилось в прошлом году». Единственное, что было (есть и будет), — это Вторая мировая война, на которую по-прежнему можно списать очень многое. В этом мы с поляками тоже похожи.